Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая

Взято.

Медальон на цепочке с волосами (Господи, чьими? Уж не Юлиана ли? — Е. П.), минеральные камни и деревянный крестик.

Антропософические знаки, книги антропософического свойства, переписка, фотографии, письма.

100 (сто) рублей, обнаруженные в конверте с адресом Агнессе Федоровне Форсман[242].

Последняя строка убеждает, что к 1927-му ложа Ильи Пророка функционировала прежде всего в качестве кассы взаимопомощи (об этом читаем и в протоколе: «…общество имело кассу, куда стекались денежные пожертвования членов общества для ведения организационной работы. Касса служила также для взаимопомощи нуждающимся антропософам…»). Впрочем, тех, кто осуществлял обыск, это не убеждает. Антропософские артефакты (особенно «минеральные камни») были изъяты со всеми предосторожностями, Елизавету Ивановну поместили в Дом предварительного заключения (известный в народе как «Домой Пойти Забудь») на Шпалерной улице. Начались дни и ночи допросов, изматывающих объяснений: чем занималась на службе в Осваге деникинской армии (именно служба в Осваге была основным обвинением, предъявленным Лиле и Леману)? Какую контрразведывательную работу вела? В какое мистическое общество вовлекала гражданское население Екатеринодара? И еще — когда начала заниматься антропософией? Кто входил в общество? С какой целью организовывались собрания? Чем занимались при встречах?..

Протоколы допросов Васильевой изобличают ее простодушие и полную неспособность сопротивляться следовательскому натиску. Да и был ли он, этот натиск? Скорее всего, на допросах Лиля безропотно отвечала всю правду, не задумываясь о том, что разумнее было бы не упоминать имен близких и не показывать столь откровенно на себя как на руководителя нелегального общества. Однако о старых тюремных заветах, предписывающих называть на допросах как можно меньше фамилий, она по понятным причинам не знала, и ее протокол представляет собой образец откровенности:

Будучи подтверждена за дачу ложных показаний, по существу показываю.

Антропософией начала заниматься 20 лет тому назад, сначала читала книжки (данные Максимилианом Александровичем Волошиным и Маргаритой Васильевной Сабашниковой). С 1912 года состою членом Антропософского общества. ‹…› Вернулась в Ленинград весной 1922 — здесь нашла антропософические кружки и лиц, интересующихся антропософией. Эти лица и по сию пору продолжают встречаться, читают совместно книги и лекции, изучая их.

Таковых кружков в данное время в Ленинграде — четыре. Один группируется около Б.А. Л<емана>, его жены и их близких друзей. Другой кружок связан с Б. Е. Рапгофом и его женой, третий с Лидией Павловной Владимировой — этот кружок занимается исключительно эвритмией (антропософическое искусство танца) и четвертый кружок — мой.

Во время наших встреч мы читали лекции или книги доктора Р. Штейнера, объясняя их с антропософической точки зрения. Ничем иным мы не занимались…[243]

О sancta simplicitas! Ведь называет же имена, ничего не скрывая, — вплоть до имени только что уехавшего Волошина, вплоть до имени Лиды! Лиду, между прочим, тоже вскоре возьмут, — правда, лишь на неделю; а вот имени Юлиана во время допроса так и не прозвучит. То ли в его случае у Лили сработала интуиция, то ли ей просто невыносимым казался звук его имени в этих стенах?

Ну да по протоколам допросов понятно, что хотя Леману и Васильевой и вменяют антропософию как нелегальщину, но основная причина ареста — Осваг. На обвинение в антисоветской деятельности в годы Гражданской войны нанизываются, как на стержень, обвинения и в создании контрреволюционных (точнее — антиреволюционных) организаций, и в хранении недозволенной литературы, и в руководстве тайными группами. Все это вместе приводит к ожидаемому приговору:

Лемана Бориса Васильевича заключить в концлагерь сроком на три года. ‹…› Имущество конфисковать. Васильеву Елизавету Ивановну выслать через ПП ОГПУ на Урал сроком на три года.

Во время вынесения приговора Лиля была на свободе — условно: 31 мая ее освободили из Дома предварительного заключения под подписку о невыезде из Ленинграда (Леман, вероятно как более опасный, вплоть до отправки в концлагерь сидел в ДПЗ). Июнь 1927-го она провела дома. Получила свидетельство об окончании Высших курсов библиотековедения при Государственной публичной библиотеке, закончила работу над адаптацией пьесы «Репка» для ленинградского ТЮЗа, дописала несколько статей в сборник «Театр Петрушки» (выйдет он уже после ее высылки…). Отправила письма в Крым и в Новороссийск: Волошину сообщила, что 1 июня «вернулась» («Последнюю неделю вместе со мной была и Лида. Теперь мы вернулись обе, — но Борис остался»[244]), Архиппову тихо пожаловалась на усталость (впрочем, припомнив, что Гумилеву, о котором они переписывались в последнее время, пришлось куда хуже) и на то, что лишилась архива — по-видимому, навсегда:

Я была в отсутствии 6 недель, со Страстного четверга до Вознесения, — это короткий срок — Николай Степанович провел там времени много больше. Физически я разбита и душевно тоже. ‹…› Пропали все мои книги, все стихи, все карточки. Вы, Евгений, единственный человек в мире, имеющий мои стихи. Судьба жестока ко мне. На этот раз Черубина умерла навеки, и Вам пишет письмо ее бледная тень…[245]

Через три дня, 29 июня 1927 года, Лилю снова возьмут. В графе протокола об обыске, требующего предоставить опись отобранных у обвиняемого вещей, будет значиться прочерк: за месяц, проведенный на воле, обвиняемая ничем не успела обзавестись.

1 июля ее отправили по этапу в Свердловск. Летний этап — в «столыпине», вагонзаке, с забитыми окнами, в переполненном зарешеченном купе-камере — был не столь смертелен, как зимний, когда многие, битком набитые в нетопленую теплушку, попросту не доезжали до места, — но для Лили, с ее сердечной болезнью, оказался непереносим. Она никогда не рассказывала подробно ни об этапе, ни о пересыльной тюрьме в Свердловске — но мы-то можем догадываться: страшная духота, недостаток воды, вонь, жара, скученность, первая встреча с блатными… В вагоне у нее, беспомощной, украли вещи, а потом ей же, глумясь, предлагали их выкупить. В Свердловске на пересылке втолкнули в общую камеру: уголовники сидели вперемешку с «бытовиками» и политическими, процветало воровство, блатное самоуправство. Лилю мучили боли, сердечные приступы; не умея отвоевать себе места на нарах, она задыхалась внизу…

«Месяц физической пытки. Голод, — кратко и явно не желая вспоминать, напишет она Архиппову в августе того же года — уже из Ташкента. — Но друзья хлопотали». О каких друзьях идет речь, непонятно (тут уже Лиля не называет имен, опасаясь им повредить; да и Архиппову пишет с тем, чтобы предупредить его о возможной опасности их переписки). Скорее всего, постарался Волошин — в одном из писем Лиля благодарит его за хлопоты и за любовь, — а может быть, и Маршак. Оба они понимали, что ни